Космическая трилогия - Страница 45

Тогда голос Уарсы обратился к Рэнсому:

— Может быть, твои собратья повреждены рассудком, Рэнсом с Тулкандры? Или они слишком боятся меня, чтобы отвечать?

— Нет, Уарса, — сказал Рэнсом. — По-моему, они не могут поверить в то, что ты здесь. И думают, что все эти хнау — вроде маленьких детей. Толстый человек пытается их испугать, а потом задобрить подарками.

Услышав Рэнсома, пленники разом обернулись. Уэстон открыл было рот, но Рэнсом опередил его и сказал по-английски:

— Слушай, Уэстон, это не обман. Это голос реального существа — оно стоит в центре, там где, если присмотришься, виден свет — а может, и не свет, но что-то. Оно не менее разумно, чем человек, кажется, оно живет невероятно долго. Перестань вести себя с ним, как с ребенком, и отвечай ему. И советую говорить правду и не орать.

— Похоже, что у этих тварей, по крайней мере, хватило разума, чтобы спеться с тобой, — пробурчал Уэстон. Тем не менее, когда он снова обратился к спящему хроссу, не в силах расстаться со своей навязчивой идеей — разбудить колдуна, его голос зазвучал уже иначе: — Мы не хотеть его убивать, — сказал он, указывая на Хьои. — Да, да, не хотеть. Сорны нам велеть приводить человека, его дать большой голове. Мы уходить назад в небо. Он приходить, — тут оратор указал на Рэнсома, — с нами. Он очень порченый человек, он убегать, не слушать сорнов, как мы. Мы за ним бежать, приводить сорнам, говорить ему делать, что мы говорить, что сорны говорить, ясно? Он нас не слушать. Убегать, убегать. Мы бежать за ним, видеть большой черный, думать, что он нас убивать, мы его убивать — пиф! паф! Все от порченого человека. Он не убегать, хороший быть, — мы за ним не бежать, черного не убивать, да? Вы порченого человека брать — порченый человек делать всю беду — вы его брать, долго, нас отпускать. Он вас бояться, мы не бояться. Слушай…

В этот момент непрерывные вопли Уэстона произвели наконец тот эффект, которого он так упорно добивался. Спавший открыл глаза и кротко посмотрел на него в некотором замешательстве. Потом, постепенно осознав всю непристойность своего поведения, медленно выпрямился, отвесил почтительный поклон Уарсе и заковылял прочь, так и не заметив сползшие на ухо бусы. А Уэстон все еще с открытым ртом провожал растерянным взглядом удаляющуюся фигуру, пока она не скрылась между стеблей рощи.

И снова голос Уарсы прервал тишину:

— Мы достаточно повеселились. Пора услышать правдивые ответы на все вопросы. У тебя что-то не в порядке с головой, хнау с Тулкандры. В ней слишком много крови. Здесь ли Фирикитекила?

— Здесь, Уарса, — отозвался одун пфифльтригг.

— У тебя есть в цистернах вода, в которую впущен холод?

— Да, Уарса.

— Пусть тогда этого толстого хнау отведут в гостиницу и опустят его голову в холодную воду. Много раз, и побольше воды. Потом приведите его назад. А мы тем временем должны позаботиться о мертвых хроссах.

Уэстон не совсем понял, что говорил голос, — он все еще пытался определить его источник. Но когда его подхватили и повлекли куда-то сильные руки хроссов, он испытал настоящий ужас. Рэнсом хотел крикнуть ему вслед что-нибудь ободряющее, но Уэстон сам вопил так, что все равно ничего бы не услышал. Он смешивал английский с малакандрийским, и последнее, что услышал Рэнсом, был пронзительный крик:

— Поплатитесь за это… пиф! паф!.. Рэнсом, ради Бога… Рэнсом! Рэнсом!

— А теперь, — сказал Уарса, когда настала тишина, — давайте почтим моих мертвых хнау.

При этих словах десять хроссов вышли вперед к носилкам. Они подняли головы и, хотя никто не подавал им знака, начали петь.

При знакомстве с новым искусством бывает момент, когда то, что вначале казалось бессмысленным, приподнимает край завесы над тайной, и один мгновенный взгляд на скрытые внутри неистощимые возможности повергает вас в восторг, с которым не может сравниться никакое последующее, сколь угодно искушенное, понимание частностей. Для Рэнсома настал такой момент в постижении малакандрийского пения. Он понял, что эти ритмы порождены иною кровью, чем наша, быстрее бьющимся сердцем и более горячим внутренним жаром. Узнав и полюбив этот народ, он начинал слышать музыку их ушами. С первыми тактами гортанной погребальной песни перед ним возникли образы колоссальных масс, перемещающихся на немыслимых скоростях, пляшущих гигантов, обещания вечного утешения в вечной скорби, и еще чего-то неясного, но бесконечно близкого, и его душа исполнилась благоговения, как будто врата рая открылись перед ним.

— Пусть уйдет тело, — пели хросса. — Пусть уйдет, растворится, и не станет его. Урони, освободи его, вырони тихо, как пальцы склонившегося над гладью пруда роняют камень. Дай ему упасть, опуститься, распасться. Там, под поверхностью, ничто не мешает плавному опусканию, ибо в воде нет слоев: едина и нераздельна эта стихия. Отправь его в путь, из которого не возвращаются. Дай опуститься ему, и из него поднимутся хнау. Это вторая жизнь, другое начало. Откройся, о цветной мир, неведомый, безбрежный. Ты второй, ты лучший; этот — первый, немощный. Когда внутри миров был жар, в них рождалась жизнь, но то были бледные цветы, темные цветы. Мы видим их детей — они растут вдали от солнца, в местах печальных. Потом небеса дали начало другим мирам: в них высоко взбирающиеся вьюны, ярковолосые леса, ланиты цветов. Первое — темное, второе — ярче. Первое — порождение миров, второе — солнца.

Вот примерно то, что Рэнсому удалось запомнить и перевести. Когда песнь закончилась. Уарса сказал:

— Рассыплем движения, которые были их телами. Так рассеет и Малельдил все миры, когда истощится первое, немощное.